Голубович взял Андрея за плечи и внимательно посмотрел ему в глаза.

— Разреши мне верить, Андрей, что ты никогда не отступишься от народа. Я не сомневаюсь в этом: ведь ты и так крепко с ним связан. А потому перед тобой один путь — с марксистами, с большевиками. На этом пути, надеюсь, мы с тобой встретимся. Если ты не найдешь меня, я отыщу способ напомнить тебе о нашем разговоре.

Время прогулки кончилось. Надзиратели загоняли заключенных в камеры. Идя по лестнице рядом с Андреем, Голубович снова заговорил:

— Хотелось бы мне сказать несколько слов и о наших товарищах — о Тургае и Лявонике. На Тургая я также крепко полагаюсь, он не свернет со своей дороги. А вот Лявоник — в нем я не уверен. Первое испытание, первая буря, смявшая временно его жизнь, отпугнула его от революции, от народа. Он будет искать в дальнейшем покоя и обывательского уюта.

Все, что говорил Голубович, западало в душу Андрея. Человек этот лишь немногим был старше Лобановича, но уже много пережил, много передумал и твердо шел по пути революционной деятельности, был убежденным большевиком.

Сердечный разговор затянулся на весь вечер и занял добрую половину тюремной ночи.

XLIII

В свое время, сердечно простившись с друзьями, Голубович вышел из тюрьмы. Андрей немного проводил его по коридору.

— До встречи! — еще раз пожал ему руку Голубович.

Вернулся в камеру Андрей с неопределенным чувством. Он радовался, что друг вышел на волю, и в то же время жалел, что прервалась дружба. И камера показалась пустой. Но образ скромного, вдумчивого, рассудительного друга не выходил из памяти.

Время шло своим чередом. С каждым днем приближался срок освобождения.

— Ну, хлопцы, — сказал однажды Сымон Тургай Владику и Андрею, — недели через две и я соберусь в отлет — отправляюсь по этапу в свою новогрудскую тюрьму для освобождения.

— Хоть и жалко разлучаться с тобой, но мы порадуемся и твоей и нашими радостями, — ответил Лобанович.

Он еще хотел что-то сказать, но дверь в камеру открылась, вошел суровый Дождик. Он лукаво взглянул на Андрея.

— Идите в контору, к вам пришли на свидание.

Почти каждую неделю Лобановича навещал кто-нибудь из родственников либо старых знакомых. Товарищи по неволе временами даже завидовали ему. Но сегодняшний день не был днем посещений. Кто же это мог быть?

Лобановича привели в контору, где обычно происходили свидания. Там было довольно темно. Кроме того, людей, приходивших с воли, отгораживала от заключенных двойная проволочная сетка. От одного ее крыла до другого было не менее аршина. Свидания обычно происходили в присутствии тюремной стражи.

Лобанович занял место по одну сторону сетки. По другую ее сторону стояла женщина. Андрей вгляделся в черты ее лица и смутился. Напротив него стояла Лида, да не та школьница-подросток, а расцветшая, во всей красе, ладная, стройная, свежая, как майский цветок, девушка! Андрей не сводил с нее глаз и молчал, словно онемелый.

Лида улыбнулась.

— Не узнаете меня?

— Лида! Лидочка! — вырвалось из груди Андрея.

— А вы так изменились, стали таким бледным да еще бороду отпустили… Если бы я встретила вас в городе, то и не узнала бы.

— Бледный, Лидочка, потому, что сижу под замком, без свежего воздуха. А своей бороде я не хозяин.

— Разве вас заставляют отпускать бороду? — удивилась Лида.

— Нет, — засмеялся Андрей и взглянул на надзирателя Рутовича, которому Дождик приказал присутствовать при свидании. Надзиратель отошел подальше. — Моя борода принадлежит коммуне, товарищам по камере. В бороде я прячу деньги и перочинный ножик во время обысков, все это нам не разрешается иметь при себе.

— В бороде? Деньги и нож?! — снова удивилась Лида.

Она еще внимательнее взглянула на бывшего учителя темными глазами и весело засмеялась, а потом на ее лице отразилась печаль.

— И много вас… таких несчастных, в камере?

— А почему "несчастных"? Порой нам бывает и очень весело. Времени много, на службу ходить не нужно. Живем воспоминаниями о прошлом, гадаем о своем будущем, мечтаем о свободе, а она уже близко. Всюду, Лидочка, жить можно, даже и в тюрьме. А вы как живете, Лидочка?.. Я очень рад, что ты вспомнила обо мне, навестила. Ведь я думал, что вы навеки потеряны для меня.

Лицо Лиды помрачнело. Веселая и такая чарующая улыбка погасла. Лида опустила голову, потупила на мгновение глаза, потом подняла их на Андрея.

— Может, оно так и есть, — тихо и грустно проговорила она.

Слова Лиды больно отозвались в сердце Лобановича. Он понял смысл их и не расспрашивал девушку, что они означают. Но Лида сама объяснила:

— Я выхожу замуж.

Лобанович овладел собой и своим волнением.

— Ну что ж, желаю вам быть счастливой в замужестве… За кого же выходишь, Лида?

Лобанович обращался к ней то на "вы", то на "ты". Лида выходила замуж за помощника начальника станции, на которой она сама служила телеграфисткой. Горькая обида, быть может неоправданная, сжала сердце. Андрей сейчас не интересовался, кто этот помощник и на какой станции служат они. А когда вошел Дождик и велел кончать свидание, Андрей не пожалел, что оно кончилось. На прощанье он кивнул головой. Лида долгим взглядом проводила Лобановича, и ему показалось, что в этом взгляде было много страдания и печали. А может, ему это просто почудилось.

Он не спал почти всю ночь и все думал, лежа на тюремном матраце, о Лиде, о ее прелестной фигуре, о последнем, прощальном взгляде, обо всем, что говорила она во время этого нелепого свидания. Зачем приходила она? Неужто для того только, чтобы пробудить в сердце то, что давно пережито, перечувствовано? Зачем было причинять ему новую, еще более острую боль? А может, и иные мысли и чувства руководили ею? Может, он, Андрей, не чутко отнесся к ней? И почему он не взял ее адреса? Но для чего? Образ Лиды неотступно стоял в его глазах. И что глубже всего запало в сердце — это последний ее взгляд.

"Ну что ж, если бы у человека не было горьких раздумий и причин, вызывающих эти раздумья, то пропала бы острота восприятия жизни и ее явлений", — подвел итог Андрей своим бессонным мыслям.

С радостью и в то же время с печалью простился Андрей с Сымоном Тургаем, лучшим другом, которого приобрел он в тюрьме. Сымон Тургай отправлялся в свой Новогрудок, чтобы там выйти на волю.

— Разлетелась наша троица, — грустно сказал Лобанович, обнимая на прощание Сымона.

— Ничего, Андрей, не будет троицы, так будет двоица, — шутливо ответил Сымон. — Пиши, не забывай!

Андрей с Владиком проводили Сымона до порога камеры. Дверь закрылась; из острожных старожилов их осталось теперь только двое.

— "Ах, братцы, мало нас! Голубчики, немножко!" — вспомнил Владик изречение, вычитанное еще в начальной школе, и вдруг спросил: — Ну, что ты думаешь про Янку Тукалу? Ведь он был такой искренний, преданный, а вот письма так ни разу и не прислал.

— И я о нем думаю. И, знаешь, хочу найти Янку! Не может быть, чтобы он так и пропал!

— А как ты его найдешь?

— По памятным книжкам Менской губернии. В них есть все школы. Нападу где-нибудь на след и непременно отыщу и поеду к нему, погляжу, что за человек он теперь.

Чем ближе становился час освобождения, тем сильнее волновались Владик и Андрей. Но это волнение было радостным, желанным. Беспокоило сейчас одно: как устроятся они в новой жизни, на воле?

Наконец настал день, которого жадно ждали три года. Ничем особенным не выделялся он, этот день. Незадолго до полудня пятнадцатого сентября тысяча девятьсот одиннадцатого года открылась дверь в камеру. Вошел тот самый надзиратель Рутович, который сторожил Лобановича во время свидания с Лидой. В руках у него был лист бумаги с фамилиями Андрея и Владика.

— Ну, собирайтесь! В добрый час!